Серафима Савельевна
Когда я была маленькой, то часто слышала от старших о подвигах святых, и всегда задумывалась о том, в какое им пришлось жить хорошее время. Можно было исповедывать Бога и, если ты крепок, совершать подвиги во имя Его. По юности своей я еще не знала, что дело не во времени, что и теперь такие люди живут вокруг меня. Что я с ними знакома и еще много лет буду иметь возможность общаться с ними, незаметно для себя научаясь у них и слову Божию и жизни, в которой будут и гонения, и самоотречения, и различные испытания. В то время все казалось простым и обыкновенным, порой мало что значащим. И только по прошествии десятилетий становится понятным, насколько ценными были те уроки. И тем дороже они становятся, тем с большей любовью вспоминаешь о людях, подавших тебе когда-то пример в жизни.
На весь Алтайский край в то время было три храма: Свято-Покровский кафедральный в Барнауле, Свято-Успенский в Бийске и Свято-Михайловский в Рубцовске. Несмотря на все гонения, преследования и травлю людей верующих, по селам оставалось все же много «недобитых» христиан. Когда случались большие праздники, то со всех уголков края, как ручейки стекались люди, жаждущие слова Божия, люди, не имеющие частой возможности слышать наставления священников, присутствовать при богослужении, приобщаться Святых Христовых Таин. Легко представить себе, с какой радостью, с каким рвением каждый из этих рабов Божиих приезжал в наш город, в главный храм края Алтайского, под Покров Божией Матери. С трепетом поднимались они на высокое крыльцо, как на гору святую, со слезами прикладывались к иконам, со страхом Божиим ставили свечи, а когда уезжали, то целовали двери храма, желая вновь вернуться сюда, когда Господь благословит. Все эти люди были нашими прихожанами, и всех их мы знали в лицо. Для меня тогда это были просто бабушки и дедушки. К сожалению, я не знала имен большинства из них, но лица (а может лики) многих живы предо мною и сейчас. Они были светлые, не омраченные тяжестью жизни, а она выпала на их годы не легкая, да еще какая нелегкая! Не портили их ни морщинки глубокие, ни пальцы заскорузлые, ни кожа обветренная, ни глаза выгоревшие, в которых море доброты и милосердия, внимания и участия. Лишь иногда внимательному взору открывалась в них горе скрытое, да печаль глубокая. Из таких людей в то время состояли приходы.
Но вот окончена служба, и надо устроиться на ночлег. А куда? И тогда открывались двери верующих барнаульцев. Но сколько может пригласить к себе обычный человек? И не однажды после вечерни можно было видеть притихших паломников, кушающих кусочек хлебца или читающих книгу в церковной ограде. Кто посмелее, тот спросит: «Не знаете, кто примет на ночку?» А других сами спрашивали: «У вас есть, где ночевать?» Так и разбирали всех. Но самым странноприимным был дом Серафимы Савельевны Архипкиной. Стоит он и теперь около храма по пер. Циолковского, но тогда его называли просто Серафимин, и каждый знал, где это. Второй дом от Покровского Собора.
Небольшая комната, еще одна комнатушка, малюсенький коридорчик и что-то вроде крошечной кухоньки. Всего не более 30 квадратных метров. Большой стол, две кровати с железными «головками», два сундука, вот и вся обстановка комнаты. Но главным убранством был святой угол, хотя точнее будет назвать, стены, ибо икон было столько, что они не вмещались в углу, а располагались еще по двум стенам, слева и справа от центрального ряда, где находились иконы Спасителя. Справа от Него, как на иконостасе были иконы Пресвятой Богородицы, а слева - иконы святых. Кто приходил сюда впервые, застывал на пороге от такого количества ликов, а те, кто бывал здесь не однажды, с радостью крестился у порога, говоря:
- Слава Тебе, Господи, вот и опять я здесь! Мир Вам!
В ответ слышали неизменное:
- С миром принимаем!
- ...Серафима Савельевна, я не одна сегодня. Со мной еще приехала женщина с большой девочкой. Можно ли к тебе?
- Да где ж они?
- Да там, на улице. Вдруг нельзя...
- Да что ж ты, голубушка, делаешь? Беги скорее, приведи их!
Иной раз говорят:
Серафима Савельевна, там старичок больной у храма сидит.
- А что ж сидит?
- Да некуда ему пойти
- Чего ж не привели его?
- Так ведь мужчина же...
- Эка ты, матушка, честная... Чать не за этим приехал он...
А то спросит:
- Чего эт с той больной не идут к нам?
Ей ответят:
- Да она бесноватая...
- Да мы сами-то какие? Ведите, Господь силен.
Другой раз пожалуются, что вши у кого-то или ноги в ранах с червями, сейчас в ход идут керосин или мазь «Вишняковского» (Вишневского, то бишь), да маслице со святых мест. Иногда пора человеку отъезжать, а она уговаривает: «Погости у нас, когда еще свидимся? За одним еще послезавтра служба хорошая, где такую увидишь?» Иногда оставались люди надолго, навсегда, до смерти своей. «А куда ж е больную-то спроваживать? Вот выходим, Бог даст, полегчает, тогда и уйдет». Пока поправляется больной, так с ним сдружаться, что не хочется расставаться. Вот и живут вместе. Иногда такие «гостьи» хозяйками становились, тогда уж и на кровать к себе никого не пускают, а Серафима Савельевна сама ляжет на пол на дорожку и «хозяюшку» такую к себе зовет: «Иди, милая, сюда. Здесь лучше, никто не мешает, а то пусть на кровати теснятся. А мы давно с тобой не шушукались. Расскажи-ка мне...». Стыдно станет той, что начала лишнее о себе думать, да перейдет к Серафимушке или с собой еще двоих-троих поперек койки положит. «Ну вот и хорошо, и ладненько..,» - прошепчет Серафима Савельевна. Как-то я посчитала ночующих: оказалось 53 человека!.. И не оставлял Господь дом сей пуст. Всегда находилось и пропитанье, и тепло, и приют для всех нуждающихся. Были здесь и монахини, и старцы, и болящие, и «премудрые», и бродяги, и жулики. Но не было случая, чтобы хозяйка кого-то не приютила...
Однажды обворовали ее. У старых людей был обычай запасать все «на смерть»: и одежду, и денежки, и даже полотенца, чтоб спустить гроб в могилку, и платочки на помин. Так вот, было это и у нее. А еще была шаль очень хорошая, пуховая. Она ее только по большим праздникам в храм надевала. Вот и украли эту шаль да деньги похоронные... Прихожу я, а все притихли. Серафима Савельевна сидит, плачет. Мне шепчут, вот так и так. Жаль ее стало. Теперь уж не собрать этих денежек. А она сквозь слезы и говорит:
- Ну надо же! Господи, прости мне. Как же это я могла так
человека подвести? Ну что бы мне было подальше положить, так нет же, рядом положила человеку соблазн, он и искусился. Мне ведь грех теперь, что по моему нерадению ему отвечать придется. Господи, прости мне и ему!
Где еще такому смирению научишься?
Святое Писание Серафима Савельевна знала настолько хорошо, что многие выдержки, все даты и имена вспоминала без труда. Образование у нее было самое малое, а знала она все это от своей матери. Мудрая была мать и, хоть жила по-простому, интересовалась многим. Отец был полным кавалером «Георгия». Четыре войны прошел. Серафима Савельевна говорила, что мама ее любила рассказывать детям из Писания. Вот и она переняла от нее эту любовь. Бывало, начнет рассказывать - заслушаешься, хоть не раз слышал об этом раньше.
Очень любила она посещать святые места. Когда была помоложе да «в могуте», так подолгу дома не жила, все по монастырям ездила. Хоть и мало их было в ту пору, но все же... Очень уж ей Псково-Печерский монастырь мужской и Пюхтицкий женский нравились. Была и в Почаеве и в Киево-Печерской Лавре, в Троице-Сергиевой Лавре, в женских Киевских монастырях Фрола и Лавра, Покровском и в других. Со всех этих мест у нее были такие письма, в которых лежала записочка и в ней значилось: «Милостыню Вашу получили. Ваше имя вписано на вечное поминовение. Молимся о Вас и сродниках Ваших. По кончине р.б. Серафимы просим вернуть эту записку в монастырь для поминовения за упокой». Конечно, много воспоминаний бывает у каждого, посещающего святые места, а с ее отличной памятью это были великолепные рассказы-путеводители. И так красочно все опишет, будто вчера там была. Вот рассказывает-рассказывает, даже от подушек оторвется и ноги с кровати свесит. А потом приляжет, ручки под щеку сложит, вздохнет и говорит: «Ну, вот... Слава Тебе, Господи! Везде побывала, всюду съездила, теперь устала, отдохну немножко!» А сама хоть и уставшая, но такая счастливая, будто и правда только что была там и все это видела.
Где кто умрет, ее просили Псалтирь почитать. Вот лежит, болеет, а как придут, потихонечку с койки сползает. Правда сначала скажет: « Ох, и не могу я чей-то, милые. Видно отчитала. Может, к кому другому сходите, вдруг пойдут?» А сама уже ноги свесила, да носки шерстяные поправляет. Вот и платок другой подвязывает: ну значит пойдет. Так и ходила чуть не до последнего.
Любила она поминки собирать. Так за счастье люди почитали, чтоб у нее обед справить. Много поминальщиков придет, храм-то рядом, и ведь каждый помолится. За стол сажала без лицеприятия: не сортировала людей на богатых-чистых и грязных-нищих. Кто зашел, тот и садится. И ни разу не было, чтобы морщились или косились друг на друга. Она же пытается все сама приготовить (несмотря что уже за девяносто перевалило давно), да еще добрую долю продуктов от себя выставляет. Начнет человек обижаться: «Зачем, ведь я же своих поминаю?» А она: «Не горюй, милая, и тебе хватит, и мне не откажи в добром деле. У меня ведь много умерших-то.» Печь русскую затопит, хлеба испечет, каши напарит, борщ в чугуне поставит. А с самого вечера, всю ночь и до обеда читают все по очереди Псалтирь по усопшему, или о ком память творят. Нас бы так поминали!
Люди, что к ней приходили знали об этих обедах и приносили каждый, что может, и полон стол яств. Здесь и редкие в то время свежие огурцы зимой, и грибочки и солонинка отовсюду. Мяса-то не было. Потому что многие приезжали поговеть да причаститься. Вот чтобы разные обеды не делать, довольствовались рыбой да молочными продуктами, а говеющим щец постных сделают, и хорошо! Кашу, бывало, постную наладит, а люди за столом говорят: «Это что, с маслом каша-то?» «Да ты ешь, милая, не сумлевайся! Пост ведь сейчас, так и маслице-то постное». А потом и расскажет секрет, как так вкусную кашу сделать.
Не зря же люди говорят: «Возле костра не замерзнешь!» Вот и возле Серафимы Савельевны люди оттаивали и, глядя на нее, пытались подражать ей в добрых делах. Была такая пожилая женщина, почти уже бабушка, Анна Гавриловна. Очень она любила блины для этих общих столов печь. И надо признать, что были эти блины очень хороши: тоненькие да кружевные! Иду я как-то из церкви, смотрю, навстречу Гавриловна бежит. Через плечо связала два узла и в руках по корзинке, а сама чуть не бегом. Я и говорю: «Что так спешите!». А она: «Да вот тороплюсь, боюсь, опоздаю.» - «А что случилось?» - «Да пока ничего. А вдруг? Спешу добрые дела делать, пока могу. Вдруг не смогу потом...» И правда, пришла пора, ослепла Гавриловна, не зря спешила добрые дела делать. Нам бы так торопится!
Не верила Серафима Савельевна, когда про других кто-то плохое рассказывал. Сразу остановит: «Хватит пустому-то молоть! Ты сама видела? Ну вот и не трезвонь! Ишь разговорилась, уймись, чтоб я не слышала! Ну-ка вон правило почитай лучше, а то спать пора. Да еще акафист «Семистрельной», глядишь, сердце-то и помягчает...» Если же сама убедится в том или ином грехе кого-то из знакомых, так покачает головой, да так горестно, будто кого родного в беде узрела. Да еще скажет: «Э-э-х! Голова ты моя удалая...» Согрешивший уже думает, что теперь она его и видеть не захочет, а Серафима Савельевна пуще прежнего возлюбит его. И от этого многие исправлялись, от любви её. Ибо она на самом деле, как Святые отцы учили, ненавидела сам грех, а не человека, сотворившего его. И всячески пыталась не огорчать, а приласкать, да уговорить.
До конца дней своих Серафима Савельевна в храме нашем несла клиросное послушание. Лишь последний месяц, когда парализовало её, она лежала на коечке на спине, и лишь пальцы правой руки шевелились, как бы перебирая чётки. Всегда на шее она чётки носила, а когда молилась или с кем беседовала, то перебирала их, неслышно творя молитву. Даже когда сонная была, пальцы работали. Молчала она последние дни, но все мы были уверены, что она сама взяла на себя этот подвиг молчания. Ибо, когда священник пришел и хотел провести «глухую исповедь», она сама осознанно шепотом исповедалась.
Много лет поговаривали, что она «тайная монахиня», так как и жизнь е, и поведение, и любовь к молитве - всё наводило на такую мысль. - Были в те времена никому не известные монахи и монахини. Только по смерти их открывалась тайна сия, когда в похоронных вещах находили монашеское одеяние и бумагу, свидетельствующую о постриге. И бежали тогда ошеломленные родственники или друзья в церковь. И шел священник совершать отпевание «монашеским чином.» Но Серафима Савельевна, ведя жизнь монашескую, не имела пострига, что никак не умалило е добрых дел, с которыми она тихо отошла ко Господу на Духов день. Осиротели мы все без не. Царство ей Небесное! Да упокоит её Господь во Царствии Своем!
Людмила Ошуркова,
псаломщица Покровского Собора